TERF — сокращение, в переводе на русский значит “транс-эксклюзивный радикальный феминизм”. Феминистки этого течения считают, что транс-женщины — биологические мужчины, сделавшие трансгендерный переход, — остаются мужчинами и не должны включаться в феминистскую повестку. По мнению TERF, “операции по коррекции пола придумали мужчины для обслуживания патриархата” (см. http://ona.org.ru/post/142132354603/terf) Несколько лет назад внутрифеминистский конфликт обострился: TERF стали открыто называть интерсекциональных и некоторых анархо-феминисток “предательницами движения”.

TERF часто говорят, что интерсекциональный феминизм — синоним либерального, что интерсекционалистки не знают «феминистской матчасти», не интересуются реальным нарушением женских прав и зацикливаются на помощи мужчинам, под которыми оппонентки также подразумевают MTF. Что характерно, одна из обвинительниц пишет в ЖЖ-сообществе Feminism: «не существует запрета на профессию мужчинам, для женщин запрещены сколько там 257 в россии, порядка 300 в украине и 400 в беларуси» ¹, — демонстрируя весьма приблизительные знания о трудовой дискриминации женщин (реальные цифры — 456 и 900, а не 257 и 300), зато случаи насилия транс-женщин против цис-женщин эта киберактивистка почему-то запоминает лучше. И не она одна. Я уже писала в статье «“Трансгендеризм“ как новый сионский протокол» ², что не слишком актуальная для постСССР проблема коммуникации между цис- и транс-женщинами в последние годы раздувается TERF до вселенских масштабов, и это не может не беспокоить. Однако я сама когда-то была TERF.

Как всё началось? Придётся долго восстанавливать цепочку событий: иногда мне кажется, что столько не живут. Подавляющее большинство моих ровесниц-феминисток — женщины, которые пришли в движение два-три года назад. Пять, по российским активистским меркам, — уже огромный срок. Когда я осознала себя феминисткой, мне было около пятнадцати лет ³. Российская реальность не предлагала и сотой доли идеологического разнообразия, на которое могут рассчитывать девушки, годящиеся мне в дочери. Поначалу я считала себя «просто феминисткой»: всё было понятно — есть Мария Арбатова по телевизору, она феминистка, есть патриархальные женщины, они фантазируют, что если выполнять свой долг, читай — тащить на себе после внедомной работы домашнюю, казаться «красивой» и подчиняться мужчине, то случится чудо — муж исправится и заработает на прислугу, найдётся богатый любовник или Христос заберёт в рай.

Переехав в Питер, я стала читать феминистскую литературу. Я девять лет училась в разных вузах и жила в общежитиях и на съёмных комнатах, где интернета не было, поэтому до 2005 года основным источником знаний были бумажные книги. «Хрестоматия феминистских текстов» под редакцией Е. Здравомысловой и А. Тёмкиной вышла в 2000 году и продавалась в магазине на Невском (богиня знает, где эта книга сейчас: я столько раз переезжала, что утратила некоторые книги, но у меня чудом сохранились другая хрестоматия и «Загадка женственности» Бетти Фридан, изданные «Прогрессом» в середине девяностых).

В Москве я прочитала другие тексты — «Введение в гендерные исследования» под редакцией Жеребкиной, харьковские «Гендерные исследования», «Гендер: полезная категория исторического анализа»

Джоан Скотт, «Создание гендера» Уэст и Зиммерман, Ренату Салецл, Элен Сиксу и проч. В 2004 году вышел первый перевод «SCUM Manifesto»

Соланас. Стало ясно, что феминизмов много, и надо определяться. Кооперироваться было поначалу не с кем: я училась то на филфаке, то на философском факультете, то в творческом вузе, где меня часто окружали патриархалки, с большинством из которых общаться было тяжело — я казалась им слишком радикальной. Я не отказывалась от основных бьюти-практик, хотя, в основном, носила брюки и удобную обувь, и не призывала убить всех мужчин. Но даже фитнес в те годы казался девушкам «мужским» занятием — мне постоянно говорили, что я перекачаюсь и превращусь в подобие шкафа (мне так и не удалось это сделать: благодаря фитнесу я разве что влезаю в джинсы пятнадцатилетней давности).

Как я сейчас понимаю, «нестандартные» девушки кучковались в технических вузах и ролевых тусовках, но ни выдающихся математических способностей, ни интереса к Толкину у меня не было, и я осталась в среде, которая даже Арбатову определяла как «ужасную» радфем.

«Арбатовский» медийный феминизм постепенно меня разочаровал. Я внимательно читала её книги. Автобиографическая героиня то заявляла, что гинеколог — мужская профессия, а женщине природа запрещает лазать в гениталии однополых («Аборт от нелюбимого»), то — что она (М.А.) хочет почувствовать себя женщиной, а не среднеполым функционером, поэтому ярко красится и отбеливает волосы, то плакала из-за пустяков (а у меня с детства было убеждение «сильные девочки из-за такого не плачут»), то сообщала: «Хотя я феминистка, но из двух мужчин выберу более мужественного», — спрашивается, почему инициативность и смелость — непременно мужские качества, не проще сказать: «Из двух мужчин я выберу более смелого или выглядящего брутально»? Арбатова подчёркивала, что не против традиционного распределения ролей, не выглядела конвенциональной «красавицей», но непропорционально много писала о косметике, нарядах и сексуальных практиках, одной из которых оказался «оргазм женщины от минета». У меня большой опыт отношений, но я до сих пор не могу понять, какую инопланетную физиологию Арбатова описывает. Смешанную реакцию вызывал классизм: тогда я такого термина не знала, но ратование авторки за права успешных белых гетеросексуалок в ущерб остальным настораживало. С другой стороны, мне самой хотелось переложить бытовые обязанности на других — так получалось, что в нашем обществе это женщины, — и я жалела, что у меня пока нет ни собственного жилья, ни денег на домработницу. Но общая картина либерального феминизма получалась малоинтересной — западные либфем тоже поддерживали фрагментарные законодательные изменения, не более. А молодым людям, если они не задавлены воспитанием так, что на пепелище их мечтаний можно разве что возложить пресловутую юбку-в-пол, хочется радикализма, эпатажа, решительных действий.

Радикальный феминизм предлагал близкую мне концепцию: во-первых, женщины — это угнетаемый мужчинами класс; во-вторых, следует уничтожить гендер. Радфем не советовали: «Уступи мужчинам кусочек прав здесь, за это они дадут тебе кусочек прав там». Эти рекомендации либералок напоминали о девушках, которые публиковались в толстых журналах после вынужденного секса с литературными мэтрами. Вроде бы, женщина добилась своего «за пределами кухни» и бравирует цинизмом, но глаза выдают. Как любая мало-мальски симпатичная девушка, оказавшаяся в ситуации уязвимости — а в ней находятся почти все иногородние студентки, плюс ко всему, я уже тогда много ездила автостопом, — я страдала от ненужного назойливого внимания, иногда перераставшего в попытки насилия, которые, будь я слабее, оказались бы успешны. Разумеется, терпение лопнуло, и у меня началась типичная для большинства феминисток стадия гнева.

Я стала открыто называть себя радикальной феминисткой. Мне встретилась единомышленница — девушка лет двадцати, которая, к сожалению, провалилась на вступительных экзаменах в Литинститут, — но её позиция вызывала некоторые вопросы: девушка принципиально не хотела заниматься спортом и ничего не знала об оружии. «Как же она отобьётся от мужчин? — думала я. — Как можно быть настолько непредусмотрительной? Это патриархалки — удобные жертвы, радфем такими быть не должны».

Но выяснилось, что радфем — это не о силовом противостоянии мужчинам. Андреа Дворкин

спортом вообще не занималась. В читальном зале института подключили интернет, я пошла читать Дворкин и других радикалок — не скажу, по каким ссылкам: одни ресурсы я не помню, другие недоступны уже лет восемь или девять, — и мне стало не по себе. Выяснилось, что радфем — это когда полностью пренебрегают эпиляцией. Моя аутистическая гиперсенситивность к этому не слишком располагает, мне физически неприятны волосы на теле, и я была бы счастлива, если бы мне показали способы безопасного их удаления намного раньше, чем я их нашла. Я снова оказывалась неправильной: «нормальной женщине удобнее с волосами». Рассуждения радфем о сексе? Опять я никуда не годилась по сравнению с настоящими феминистками, которым от природы не нравится сношение с угнетателями, женщин, которые после гетеросекса ощущают себя грязными, использованными, оплёванными.

Подобные тексты публикуются до сих пор. Например, недавний перевод, просто один к одному:

«Друзья уверяли меня, что патриархат стыдит промискуитетных женщин, и что если я хочу бороться с этим, то должна не обращать внимания. И я очень пыталась это делать, чтобы стать полной эмпауэрмента и секс-позитива молодой феминисткой: не обращала внимания, когда мужчины били меня в постели, когда они заставляли меня присылать непристойные фото, когда я пристрастилась к алкоголю, чтобы заглушить свой сомневающийся внутренний голос.
…Через несколько месяцев нашей дружбы он [мой знакомый] изнасиловал меня. Мне потребовался почти год, чтобы осознать, что произошло, потому что на уровне физических ощущений изнасилование ничем не отличалось от другого секса, который у меня был в то время. Я занималась сексом потому, что ненавидела себя, и никто из моего окружения этого не понял. Использование секса как способа селф-харма отличается от других видов самоповреждения…» ⁴

Я растерялась. Мужчины не били меня в постели. Я могла в шутку подраться с парнем, весящим всего на восемь-десять килограммов тяжелее меня — из-за мускулов я не была совсем уж лёгкой, — так же, как смеха ради лупят друг друга мальчики-подростки, отрабатывая приёмы шото-кан. Но не более. Попытки насилия отличались от секса по согласию. У меня не было потребности в самоповреждениях: я отрабатывала технику в спортзале, чтобы стать здоровее и выносливее, развить реакцию, а болезненные ощущения воспринимала философски, как неизбывный побочный эффект. У меня появились единомышленницы, не феминистки, но отмороженные и циничные. «Я мужику сказала: спать — да, жить — нет», — весело рассказывала на кухне одна из них, и мы вместе смеялись над мужиком, посчитавшим, что любая будет рада мыть за ним уборную. У меня была специальная sim-карта для случайных парней, время от времени я её меняла, зная, что многие мужчины воображают: если девушка согласилась один раз, теперь она твоя личная скорая сексуальная помощь. Когда мне не нравился секс, я могла залепить случайному партнёру что-то вроде: «Копи на увеличение. Или на Камасутру». Андреа Дворкин писала, что женщины столетиями сбегали от секса в монастырь, и называла эту стратегию освободительной, а мне казалось: в монастырь уходили от безысходности и платили за образование отказом от удовольствия.

В общем, я, по гамбургскому счёту, не годилась в радфем. Но об интерсекционализме мы тогда не знали, и я продолжала причислять себя к радикалкам, решив, что у меня будет «свой» радикализм, то есть обычная каша в голове, как у многих нынешних сетевых активисток. Точно так же, как они, я полагала, что бьюти-практики — это нормально, если мы осознаём, что прибегаем к ним не для себя, а из-за требований общества. Некоторые радфем носят высокие каблуки, но до такого разрыва между реальным и декларативным я не доходила, рано отказавшись от каблуков.

Секс-негатив — не единственное, что навязывал радфем. Была ещё трансфобия. Если концепт «радикального отвращения к сексу» я с недоумением отбросила, продолжая использовать мальчиков как объекты для получения удовольствия (а зачем они ещё нужны, если транслируют стереотипы?) и не обращая внимания на их фантазии (кто-то из них воображал себя мужчиной моей мечты только потому, что нравился в постели, — его вскоре обламывали, кто-то думал, что за него хотят замуж — это меня совершенно не волновало), то транс-эксклюзивность казалась мне вещью, от которой не так легко отмахнуться.

Только теперь я понимаю, отчего это произошло. Если гетеросексуальные мужчины окружали меня повсюду, и я могла самостоятельно формировать мнение о них, то транс-люди редко встречались даже в клубе «12 вольт». Почему бы не поверить авторитетным западным феминисткам — им виднее? Я считала, что в идеальном мире люди будут одеваться как хотят, вне зависимости от акушерского пола. Ещё Маргарет Мид доказала, что стереотипы маскулинности и феминности меняются в истории даже одного и того же общества, значит, социальный пол не имеет смысла, и трансгендерные люди — просто невротики или шизофреники, которым надо лечиться. Эту точку зрения укрепляло общение с трансгендерными людьми — некоторые из них действительно попали в психодиспансер, — и биологическими женщинами, которых в ролевой тусовке окрестили «дайригеями». Они обычно имели профайл на diary.ru и говорили о себе в мужском роде. Ролевыми играми я не увлекалась, но пересечься с такими людьми в середине нулевых стало легко, практически в любом общежитии творческого вуза. Как назло, мне встречались почти сплошь мизогиничные FTM из категории так называемых глюколовов: они якобы помнили предыдущие рождения в мире Толкина или сходных, презирали человечество и старались свалить бытовые заботы на партнёрш и соседок по комнате. Контраст между представлением о себе-эльфийском принце и реальностью неприятно поражал. Также я обращала внимание на феминные увлечения и хобби этих людей. «У меня больше «мужских» интересов, но я себя мужчиной не считаю, а тебе это зачем?» — спросила я сосед_ку, но ничего внятного не услышала. Я не разделяла псевдо-FTM, отыгрывающих «ролёвку», и людей с серьёзной дисфорией, и мне казалось, что для перехода надо полностью соответствовать маскулинному шаблону, иначе зачем мучиться и мучить других.

Сама я пыталась обрести правильную женскую идентичность, хотя с детства ощущала себя скорее существом «третьего пола», чем женщиной, читала Клариссу Пинколу Эстес, это помогало слабо. Радикальный феминизм легитимизировал моё желание быть «плохой девочкой», но этого было недостаточно. В глубине души я чувствовала, что смена гендерного перформанса — по-настоящему радикальная практика, недаром обыватели так ненавидят транс-людей, вызывающих у них растерянность или шок, особенно когда человек не может определить биологический пол собеседника. Но радфем табуировал эту тему. Так получалось, что это течение разрешает одни радикальные вещи, например, вдохновляющие многих из нас лесбийские поселения ⁵, и запрещает другие.

После переезда в Калининград я стала читать сетевые материалы, уже переведённые в немалом количестве. Из-за разочарования в левой идее я некоторое время считала себя околоправой радикальной феминисткой и была уверена, что женщинам поможет усиление антимигрантской политики, т.к распространение мизогинных исламских идей нам вредит.

На этой почве мы сошлись с очень странной женщиной, которая то ли в соавторстве — этот вопрос до сих пор не прояснён, — то ли просто от разных имён вела ЖЖ-блоги, где пропагандировала антиисламизм, насилие, лесбийский сатанизм и даже убийство транс-людей «нормальными мужчинами» (их, по её мнению, осталось мало, потому что мужчины вырождаются) и, как она выражалась, «адекватными девочками». Некоторое время я наблюдала за этой личностью, пытаясь выяснить, сколько в её словах правды, не является ли она пропавшей вокалисткой одной культовой блэк-метал-группы (зацепок было много), когда пишет она, а когда соавтор, да и как персонаж писательницу она меня интересовала. В конце концов она стала писать совсем невменяемые вещи, настаивать на бесплатной помощи в сборе материала для её книги об адалт-индустрии, как будто у меня не было собственных проектов, предлагать продать квартиру и жить с ней за границей на проценты. Тогда я в очередной раз задумалась: зачем мне транс-эксклюзивный радфем, если он раз за разом притягивает ко мне подобных индивидов?

Текстов о трансгендерности в интернете между тем стало больше, я узнала об интерсекциональном феминизме, наконец-то смирилась со своей агендерной идентичностью и вернулась к левому движению. Вероятно, дело в том, что я естественным образом перешла от стадии гнева к желанию продуктивных действий, и это умножилось на полученную информацию. До появления гуринь нынешней радфем-тусовки оставалось года два.

Уже тогда мне стало ясно, во что превратится русскоязычный TERF. Впрочем, радфем этого крыла не любят упомянутую аббревиатуру: по их уверениям, трансгендеры упоминают её только в контексте ругательств типа «TERF-bitch». Читая англоязычные ресурсы, я находила множество нейтральных упоминаний этой аббревиатуры, так что дело, видимо, в другом. TERF пытаются монополизировать радикальный феминизм. Они не раз говорили, что TIRF – это фикция, потому что MTF – вражеские агенты, которых не пустит в свой круг ни одна радикалка.

Сейчас можно подытожить — чем же стал TERF, что он предлагает присоединившимся:

– «наполовину беременность», то есть наполовину расизм и нацизм (мужчин называют оскорбительными для цветных людей и кавказцев словами);

– фэтфобию, на этот раз не наполовину, антибодипозитив: по мнению лидерки движения, бодипозитив приводит только к порнификации изображений полных женщин, а полнота — следствие заработанных при патриархате неврозов;

– обвинения оппоненток, якобы занимающихся только проблемами транс-женщин; на самом деле, сами TERF фокусируют негативное внимание на транс-женщинах, а получив возражения, заявляют, что противницы интересуются исключительно «мужиками в юбках»; транс-мужчин TERF изредка замечают, клеймят «несчастными изуродованными лесбиянками» или предательницами, возжелавшими мужских привилегий, их проблемами не занимаются;

– трансфобию в очень деструктивной форме: эти феминистки принципиально не хотят различать «ядерных» транссексуалов, трансгендеров, кросс-дрессеров и преступников, которые переодеваются в женскую одежду с целью быстрее выследить жертву;

– лесбофобию — якобы лесбиянки не должны вносить в радфем лесбийскую повестку; высмеивание лесбиянок, практикуемое многими киберактивистками;

– бифобию — в случае, если радфем — лесбиянка;

– бесконечную злобу, мизогинные оскорбления, выяснение отношений на пустом месте — это называется «снятие табу с женского гнева»;

– клеймение любой женской активности, кроме распространения транс-эксклюзивных текстов в интернете: для женщин, занимающихся иным активизмом, придумано оскорбление «эко-зоо-шиза»; любые политические движения, поддерживаемые женщиной, объявлены мужскими, примыкать что к анархизму, что к марксизму, что к украинскому антиколониализму нельзя — тебя назовут «подстилкой» или «майданной бутербродницей»;

– и, наконец, право называться радикалкой, ведя патриархальный образ жизни; как говорила печально известная омская киберактивистка, «надо есть, спать, учить матчасть и не подвергать себя опасности».

В анархо-субкультуре такую личность назовут позёркой. Но у некоторых TERF есть великолепное оправдание бездействия: «Женщину нельзя ни за что критиковать, потому как любые протестные практики в патриархате обречены. Нельзя, если это я. А вот ту — можно: она квир-шиза, маткоголовый буфет, лесбохрен. Видите, я занимаюсь делом — очищаю феминизм от позорниц».

Я знаю буквально нескольких женщин, которые называют себя транс-эксклюзивными лесбофеминистками, но ведут себя иначе — просто говорят, что не включают транс-женщин в феминистскую повестку. Популярный в постСССР транс-эксклюзивный феминизм, в отличие от их феминизма, можно обозначить как профанический.

В чём же привлекательность профанической версии TERF? Администраторка одной группы Vkontakte формулирует так:

«1) На агрессию легко подсесть. Радфемки напирают на то, что патриархат запрещает женщинам агрессию в любом виде, и из этого делается вывод, что надо назло патриархату проявлять её везде где только можно. Доходит до того, что простая вежливость объявляется эмоциональным обслуживанием.

2) По той же причине, по какой люди любят чернуху, криминальные новости и сообщения о катастрофах. В радфем-пабликах часто размещаются материалы о жутких изуверских практиках, которым подвергаются (или подвергались в прошлом) женщины. Без какой-либо цели, просто чтобы поужасаться.

3) По той же причине, по которой популярны ресурсы типа «Русская смерть» или творчество Егора Летова — в этом есть какой-то декадентский шарм, сладкий вкус тлена и безысходности» ⁶.

P. S. Недавно транс-эксклюзивная феминистка заявила, что я «прикидываюсь трансозащитницей, чтобы говорить гадости о женщинах». Под гадостями в данном контексте подразумевался мой ответ другой радфем, обвинившей моего коллегу по анархо-движению в сливе контактов партнёрши по акции. Всё бы ничего, но его партнёршей по той, семилетней давности, акции была совсем не та женщина, о которой говорит радфем, и её данные он не сливал. Я сообщила об этом — жуткая гадость, не правда ли?

Итак, меня всё больше огорчает русскоязычный TERF, и я не жалею, что перестала себя с ним ассоциировать. Как говорила ветеранка феминизма Ольга Липовская

, «судите сами, дамы… впрочем, и господа».