Ехали мы из Тулы в Подольск на экспрессе. Семейно. Жена, ребёнок, я. Погода стояла какая-то тлеющая: не дождь, не солнце, но в окне всё время что-то серое плывёт — либо берёзы, либо советская тоска. Поезд свежий, почти новый. Состав новый, кресла — мягкие, народу немного, погода ясная, жена дремлет у окна, ребёнок грызет пакетик сухариков и щурится на пейзаж, как будто пытается угадать, где кончается Тула и начинается Россия.
Пахло пластиком и вежливостью. Такие сейчас делают: будто не едешь, а находишься в отредактированной версии реальности, где всё немного прилизанное и не по-настоящему.Жена с самого начала решила, что поездка — это редкий шанс выспаться. Она уснула почти сразу. Ребёнок слушал мультики в наушниках, грыз сухарики с такой увлечённостью, будто в каждом кусочке скрыта квитанция на велосипед. Я смотрел в окно. Делать было нечего — именно в том смысле, когда всё уже сделано и остаётся только ждать, пока жизнь подкатит к нужной станции.
На станции Серпухов всё изменилось.
В вагон зашли трое. В таких случаях говорят: "вошли люди", но тут, признаться, слово «вошли» не очень подходило. И "люди" не особо. Они ворвались. Троица шумная, с бородами и запахом чужого подъезда. Разговоры у них были громкие, уверенные. О чём — неясно. Но было слышно каждую интонацию: будто они всю жизнь репетировали говорить на публику. Мигранты.
Они были из той категории попутчиков, при виде которых у проводницы в глазах начинается дождь. Я почувствовал это сразу — ещё до того, как они начали шутить. У них были голоса уверенных в своей безнаказанности людей. Слова сыпались, как семечки, смыслом не блистали, но звучали угрожающе весело.
Как будто издеваются над самим фактом поездки.
Проводница подошла. Маленькая женщина, тихая, но в возрасте, когда вместо грозности у женщин появляется молчаливое разочарование. Попросила билеты. Те ответили, что нету. И всё. Сказали это не агрессивно, а с той обезоруживающей искренностью, которая обычно сбивает с толку.
— Ну нету и всё, — улыбнулся один. — До следующей доедем.
И тут началось шоу. То ли от того, что поезд ехал ровно, то ли потому что публика не возражала. Они стали ерзать, бороться между собой, устраивать странные хихикающие драки. Я видел многое. Но таких хулиганов, которые ведут себя, как будто в поезде не люди, а только фон — давно не встречал. Всё это происходило у всех на виду. Люди делали вид, что ничего не происходит. Некоторые даже читали газеты. Я с завистью смотрел на их самообладание.
Через пару минут появился охранник. Один. В форме, с бэйджем, с лицом человека, который до этого работал в спокойном музее или сортировал кабачки. Он был не из пугливых, но и не из решительных. Подошёл, попросил пройти. Они прошли. В тамбур. Но не для того, чтобы выйти, а чтобы там продолжить весёлую имитацию мордобоя. Намекали, что и других могут избить. Кричали, толкались, изображали бойцовский клуб из картона. На секунду стало страшно: не за себя, за жену и ребёнка.
Я смотрел. Смотрел минуты три, четыре, пять… десять. Потом встал. Не потому что герой. Просто раздражение переросло в состояние, близкое к головной боли. И пошёл.
— Господа, — говорю, — что за концерт?
Они замерли. Один, с глазом чуть навыкате, повернулся и спросил:
— А ты кто? Полицейский?
— Нет, — говорю. — Но вызвать могу.
Говорил я спокойно. Со мной сложно говорить на «ты» — не по возрасту и не по росту. И видно по мне, что слова у меня не для украшения. Они присмирели. Не сразу. Но процесс пошёл. В этот момент подошла проводница. Женщина, которой уже было неловко за весь этот день. Она сказала, что уже вызвала транспортную полицию, что сейчас всё решится. Смотрела на меня, как на участкового: не влюблённо, а с надеждой.
И действительно — через минуту к ним подошли двое в форме. Никакой драки. Никакой жёсткой посадки. Просто разговор. Похлопывания по плечу. Те трое повели себя как отличники, которых застали без сменной обуви. Засуетились. Улыбки погасли. Вернулись в свою нишу: тамбур, где можно прятаться от ответственности.
Когда подошли к Подольску, они вышли. Без скандала. Без задержаний. Разошлись в разные стороны. Я смотрел им вслед и чувствовал то самое странное ощущение, когда от тебя ускользает справедливость. Не потому, что она мертва. А потому, что она слишком устала и пошла спать.
Проводница подошла и поблагодарила. Говорила тихо. Наверное, думала, что теперь я всю дорогу буду жаловаться в вышестоящие инстанции. А я не собирался. Я хотел просто, чтобы всё было спокойно. Чтобы поезд оставался поездом, а не ареной.
Сел на место. Жена открыла глаза:
— Всё хорошо?
— Вроде бы, — ответил я. — Пока да.
Сын посмотрел на меня с каким-то новым уважением. Но ничего не сказал. Может, почувствовал, что такие моменты в жизни бывают. Когда надо встать. Просто встать. Не чтобы геройствовать. А чтобы тишина осталась тишиной.
Я не питаю иллюзий. Если бы их было пятеро, а не трое — никто бы не вмешался. Но иногда достаточно одного, чтобы остальные вспомнили, что можно вмешиваться. Что это — не подвиг, а просто участие. Просто не быть равнодушным.
И всё же, знаете, странно. Почему у таких людей всегда борода без усов? И почему они так уверены, что им всё сойдёт с рук?
Не знаю. Но поезд дальше шёл спокойно. И это уже было победой
Свежие комментарии