Когда ты едешь домой за тысячу километров и обратно — через неделю, хочешь ты того или нет, но железная дорога становится тебе матерью, мачехой, тёщей, соседом по даче и преподавателем политэкономии. Я знал поезда лучше, чем родную кухню. У меня был чёткий ритуал: беру билет заранее, строго на нижнюю боковушку. Только она. Я знал её скрип, подлокотник с неработающим фиксатором и даже ту занозу у изголовья, которую ни разу не удосужились спилить.
И вот я в поезде. Всё чинно. Расстелил постель. Взял с собой булочку с маком из дома, заварил чай в складном стакане (помните такие?), приткнул у окна. Был март, то есть ещё холодно, но окна уже запотевали от дыхания вагона, и по ним медленно стекала железнодорожная тоска.
— Здрасьте, — сказала она.
Я поднял глаза. Девушка, лет двадцать два. Красивая. Но не с журнальной, а с вокзальной красотой — длинная коса, заломленная под резинку, взгляд, в котором одновременно и усталость, и решимость.
— Это моё, — сказала она, глядя вверх.
Я не понял.
— В смысле?
— Верхняя моя. Я полезу. Расстелить. — Она покосилась на мою расстеленную постель.
Я кивнул. Мол, лезьте, кто же вам мешает?
Она не сняла кроссовки. И дальше случилось то, что случается в каждом третьем вагоне России: нога, ещё одна, и вот уже её пятка в белом кроссовке с розовым сердечком стоит у меня на простыне. Прямо на чистой, хрустящей, домашне-накрахмаленной простыне.
— Простите, а что вы делаете? — спросил я почти вежливо.
— А как мне ещё? Тут не пролезешь.
— Под матрас можно… Вон там выступ. Или сбоку…
— Да ладно вам. Я ж чистая, не бойтесь, — фыркнула она и полезла дальше.
Я смотрел на след, оставшийся на простыне, как хирург на пятно крови до операции. Потом взял и постучал тапком по ее матрасу. Из принципа. Чтобы она поняла. Чтобы поняла, что каждое действие рождает противодействие.
— Эй! — крикнула она сверху. — Это что было?
— А как мне ещё? Тут не пролезешь, — передразнил я.
— Да я на секундочку! Зачем хамить-то?
— Секундочка или минутка, а пятка осталась, — сказал я.
— Господи, — протянула она, — всё вам не так. Ужас. Люди вон голову на ноги кладут — и ничего.
Она легла. Я вздохнул. Решил, что конфликт исчерпан. Но вагон — он как провинциальный театр, где каждая сцена может иметь второе действие.
На станции в вагон вошёл её парень. Высокий, с гитарой и рюкзаком. Явно студент. Принципиально не здороваясь, он стал возле той полки, не замечая меня. А потом началось.
— Он наорал на меня, — сказала она ему.
— Кто?
— Да этот, снизу.
Он посмотрел на меня, как будто я ударил его мать.
— Эй, ты чего с девушками ругаешься?
Я молчал. Мне не хотелось ничего объяснять.
— Она же просто встала ногой. Ну и что?
— На постель. На мою. — сказал я.
— Ты чего, аристократ? Постель у него. В поезде, блин. У нас вообще демократия.
— Демократия — это когда ты не лезешь с грязной пяткой туда, где чужая голова будет спать. Это уважение. А не только выборы.
Он начал закипать. Громко дышал. Потом сказал:
— Давай, извинись.
Я не стал.
— Ну всё. Щас пойдём к проводнику, — сказал он.
И ушёл.
А потом случилось странное. Девушка тихо спустилась, надела куртку, прошептала: «Простите меня. Он психует, когда я жалуюсь». Взяла рюкзак, гитару — и вышла на следующей станции. Одна. Ничего не сказала парню.
Он вернулся, сел молча. Смотрел в окно. А потом заплакал. Реально, взрослый парень, лет двадцать пять, сидит и плачет. И никто не знал, как на это реагировать. Даже я.
Вот тебе и пятка.
Свежие комментарии